top of page

Ранние фотохэппенинги 1962-1972

Советский атлет. Заря фитнеса
1962 -1963
 

С 1962 года я начал снимать себя. Это были фотодокументы действий, которые сейчас мы бы назвали акциями, так как они были направлены на достижение определённой цели — фиксации развития своего тела. Я тащил во двор всё, что могло пригодиться для этого: старую гирю килограммов на пять-шесть, колёса от вагонетки и кусок арматуры и старые трамвайные рельсы.

Все эти акции происходили в Харькове и его окрестностях.  

Несмотря на существование железного занавеса, все новые веяния того времени как-то интуитивно улавливались мной в атмосфере незамутнён-ного советского пространства. Я никогда не чувствовал себя оторванным от остального мира.

Я уже культурист. 1963

 

Кто-то из нашей атлетической секции принес на занятия польский журнал «Всё для вшистких». Меня это впечатлило!  Я устроил съёмки: поставил для освещения все лампочки, какие были в доме, а для фона повесил одеяло. Это была моя первая импровизированная фото студия. Я продолжил фиксировать развитие моего тела, но в другой среде.

В этот период, я изучал его, фиксируя на плёнку, ещё не зная, что это — искусство, как потом нам сказали авторитетные специалисты в американских музеях, покупая изображения того времени.

Фотографий я печатал тогда очень мало, поэтому почти не сохранились винтажи, но сохранились негативы.

Культуризм в массы. 1964


Я стал делиться своими знаниями с друзьями. И, конечно же, вскоре устроил коллективную фотосъёмку, довольно большую для того времени. В этой акции мои друзья позировали серьёзно и с верой в себя и в то, что у них действительно объёмные, развитые мышцы, в которых большая сила. Я тогда впервые был поражён силой веры.

Нарцисс. 1965

 

Что-то было у меня от нарцисса в том возрасте. Я довольно много времени проводил, ухаживая за своей внешностью и разглядывая себя в зеркало со всех сторон. Сейчас я понимаю, что это помогло мне понять, как нужно фотографироваться, как чувствовать фотоаппарат, чтобы на фотографии быть интересным. И позже у меня не было проблем перед камерами ни фото, ни кино, ни видео.
Интересны  выбранные  для  этой съёмки-акции объекты: зеркало, искуственная роза, кусок шашки, моё любимое трико, комнатные тапочки, открытая дверь, ковёр на фоне, двойной источник света и в то время обычные для меня красивые тени.

Я - артист. Монолог. 1966

 

В 1966 году я познакомился с преподавателем института искусств театральной кафедры. Он мне предложил, без экзаменов, поступить на актёрское отделение. Я помню, что меня это удивило и развеселило и я сказал: «А зачем мне всю жизнь играть кого-то?! Я буду всегда играть себя!» 

Серия «Я — артист» была реакцией на предложение актёрского факультета. Это большая серия. Вероятно, я её снимал не один день. На каких-то кадрах я в пиджаке, а на некоторых в жилетке. Опять снимаюсь на фоне ковра, в руке рюмка с вином (помню, на самом деле — с вишнёвым компотом), рыбная косточка. Я делаю какие-то жесты, меняю выражение лица. Идея перформанса — создать образ опьяневшего.

Ночь с пионервожатой. 1967
 

В СССР секса нет! Посвящение Зигмунду Фрейду.

Вынужденная акция, как сублимация половой энергии в искусство, фактически — симуляция.

Участники: Валера Черкашин — манипулятор и документалист-фотограф акции и пионервожатая, не давшая согласия на половой акт, несмотря на ногочисленные горячие попытки со стороны манипулятора Валеры.

Атрибуты: трильяж,  рука манипулятора, веник, туфля, пионервожатой, бутылка.

Место действия: Квартира Черкашина, родители которого впервые оставили его одного на ночь, уехав к родственникам.

Работы приобретены: New York Public Library и Jane Voorheers Zimmerli Art Museum, NJ.                    

Здесь используется научный опыт, эксперимент. Создание ирреального, не существующего события. Всех этих объектов не было во рту. Это раскрывается в одной из фотографий, где видно второе отражение пионервожатой, у которой во рту ничего нет, хотя эти два изображения существуют в одно и тоже время. И, конечно же, ирония, даже издевательство над собой, ведь все эти действия происходят вместо, взамен. В результате — иллюзия полового акта в различных вариациях, вроде фантазии юных участников.

Пражский пикник. 1968
 

Cобытия 1968 года в Чехословакии будоражили и давали какое-то новое, более свободное ощущение. Многие стали менять отношение к своей внеш-ности, причёскам, поведению. Появились начёсы, девушки взяли моду курить и пить, начались пикники-маёвки. Одну из маёвок я с друзьями сделал как фотографическую акцию. Моя тог-дашняя девушка, её сестра, её парень, лес, топор, нож, водка, сигареты, поцелуи - все атрибуты тогдашнего понимания свободы.

Конец хиппи. Неделя пострижения. 1972

 

C 1968—1969 годов я был полностью увлечен движением хиппи. В СССР это движение имело свои особенности, свой путь, как и всё в России. Для меня и моих друзей это было временем переосмысления и переоценки ценностей. Мы не употребляли наркотиков и не злоупотребляли спиртным. Это была своеобразная перестройка сознания, которая также была следствием хрущёвской «оттепели». В это время «железный занавес» был приоткрыт, и в страну стало приходить много информации: книг, кино, философской литературы. Это был интеллектуальный штурм. Все много читали, писали стихи, прозу, картины. Информации о самом движении хиппи у меня не было. Я интуитивно улавливал новые веяния «в воздухе» и получал поддержку своим мыслям в некоторых рассказах друзей. Эта внешняя информация не так уж мне была нужна, она уже находилась у меня внутри и действовала на меня, влияя на сознание. Но этот процесс переосмысления не мог продолжаться вечно. Этот период длился до 1972 года, а потом как-то сам собою закончился и потребовал действия. И этим действием стал перформанс «Ритульное пострижение» Черкашина, которое происходило четырьмя этапами в течение недели и последовательно фиксировалось на плёнку.

1 — Принятие решения постричься, колебания.

2 — Осторожное поэтапное пострижение в течение недели.

3 — Рождение нового образа, радость свершения.

4 — Осознание себя новым человеком.

Все эти действия не имели  общественного  характера,  не готовились к показу или к выставкам, но сценарий присутствовал. Это была фиксация  чисто  внутренних  процессов, внутреннего желания и понимания важности фотографии в жизни человека и самого процесса фотографирования.

Всего было снято 63 негатива в течение недели.

 

12 работ из этой сериинаходятся в коллекции New York Public Library.

Они выставлялись там в выставке "Новые пробретения: Принты и фотографии" в  2011.

Игра в фотографа. Ранние серии Валеры Черкашина

 

Михаил Сидлин

В этой книге есть тайна. Первым делом хочется воскликнуть: «Не верю!». Не могло такого быть в Советском Союзе в одна тысяча девятьсот шестьдесят проклятом году. Не было там таких людей, таких игр и таких снимков. Это же был мрачный тоталитарный мир, так?

 

Мне мешает то, что я хорошо знаю Наташу и Валеру Черкашиных. И хоть знакомство наше не так длинно по времени, вглядываясь в старые фотографии, я всё равно узнаю на них автора. Вот он — мальчик, играющий со штангой. А вот он — художник-оформитель Богом забытого предприятия. И эта явная физическая тождественность творца с главным героем заставляет меня воскликнуть: «Верю!». Верю не только в то, что это — точный авто-портрет. Но и в то, что передо мной — правдивый портрет эпохи.

 

Этот образ времени резко отличается от привычного. Черкашин никогда не занимался «искусством репортажа»: изначально не предназначенный для советской печати (да в ней  невозможный), портрет его эпохи нимало не отражал «объективной действительности». Не был Черкашин сопричастен и «движению фотолюбителей»: принципиально не приспособленная для обсуждения на кружке «умелые руки», его абота не имела ничего обще-го с «творческой фотографией», какой её видели советские теоретики. А, значит, перед нами — «другая» советская фотография.

 

«Другая» фотография субъективна, то есть она рассказывает прежде всего об авторе, а потом уже обо всём остальном. Она равнодушна к технологии, то есть её создатель уделяет внимание не столько технике съёмки и способу печати, сколько самому рассказу. Это — бытовая съёмка, но она приподнята на другой качественный уровень. И это новое качество возникает за счёт новых форм рассказывания.

 

Но мне кажется, я об этом уже писал… «Я-роман» Нобуёси Араки? Возможно. Но Валера Черкашин уже был зрелым автором задолго до того, как Нобуёси Араки прославился. Юный художник гримасничал вволю, ничего не зная о «Фарсах лица» Арнульфа Райнера. Подросток с окраины строил свои серии, не догадываясь о секвенциях Дуэйна Майклса. Харьковский школьник писал на поверхности изображения, даже не подозревая о сериях Роберта Франка. Будь шестидесятые и семидесятые временем открытых коммуникаций, можно было бы заподозрить здесь «влияния» и поразмышлять о взаимосвязях советской

западной фотографии поверх границ. Но за железным занавесом, да ещё в закрытом Харькове — откуда было Черкашину знать про Арнульфа Райнера или Роберта Франка?

Можно, конечно, предположить, что схожие условия рождают схожие результаты. Но что общего у недоросля, жившего в «частном секторе» и проявлявшего плёнки без проточной воды, могло быть с Робертом Франком? Или что общего у Токио Араки — одной из столиц мира — с пролетарским Харьковом? Разве что предположить существование закона соот-ветствий, по которому то, что происходило в одном месте, происходит и в другом, хотя и не в точности так же. И порассуждать о «всемирной отзывчивости» славянской души? Но этот путь заведомо ведёт в тупик, потому что с помощью этой теории можно объяснить всё, не объясняя ничего.

 

Самое прогрессивное часто остается самым маргинальным. Новизна редко бывает оценена по достоинству, потому что для её описания современниками ещё нет критериев оценки. Валера Черкашин в шестидесятых и семидесятых совершил прорыв в области визуального языка, но никто не заметил его. И теперь пришла, наконец, пора прославить его ранние серии, потому что на фоне постсоветской фотографии девяностых они выглядят как предчувствие.

 

Это была игра на фоне империи. Черпая вдохновение из повседневных событий, Валера Черкашин постоянно играл: он строил рожи, переодевался, менял социальные маски. И смеялся: в его ранних сериях слышен постоянный жизнерадостный смех. Возможно, игра для него была единственной возможностью спасения от действительности, единственно возможной формой свободы. Кто же мог в тысяча девятьсот шестьдесят проклятом году знать, что эта игра в фотографа — всерьёз и навсегда?

 

bottom of page